Неточные совпадения
С ним случай был: картиночек
Он
сыну накупил,
Развешал их по стеночкам
И сам не меньше мальчика
Любил на них глядеть.
Софья (тихо Стародуму и в большой робости). И матушка
любила его, как
сына.
Простаков. По крайней мере я
люблю его, как надлежит родителю, то-то умное дитя, то-то разумное, забавник, затейник; иногда я от него вне себя и от радости сам истинно не верю, что он мой
сын.
Он не верит и в мою любовь к
сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу
сына, не могу бросить
сына, что без
сына не может быть для меня жизни даже с тем, кого я
люблю, но что, бросив
сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах буду сделать этого».
— Да он не пренебрег; я верю, что он
любил меня, но он был покорный
сын…
— Позволь, дай договорить мне. Я
люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш
сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не
любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что те слова, которые она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что она их сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть в глаза тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать
сына и гувернантку.
Разлука с
сыном, которого она
любила, и та не мучала ее первое время.
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда
любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете, но все-таки знайте, что
сын ваш
любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и не
люблю вас, все это была неправда. Вас я никогда не перестану
любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…
И что это она пишет мне: «
Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой
любит»; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат, за то, что дочерью
сыну согласилась пожертвовать.
Кабанова. Ты бы, кажется, могла и помолчать, коли тебя не спрашивают. Не заступайся, матушка, не обижу, небось! Ведь он мне тоже
сын; ты этого не забывай! Что ты выскочила в глазах-то поюлить! Чтобы видели, что ли, как ты мужа
любишь? Так знаем, знаем, в глазах-то ты это всем доказываешь.
Люблю, военная столица,
Твоей твердыни дым и гром,
Когда полнощная царица
Дарует
сына в царский дом,
Или победу над врагом
Россия снова торжествует,
Или, взломав свой синий лед,
Нева к морям его несет
И, чуя вешни дни, ликует.
— Женись на Фенечке… Она тебя
любит, она — мать твоего
сына.
Сына своего она
любила и боялась несказанно; управление имением предоставила Василию Ивановичу — и уже не входила ни во что: она охала, отмахивалась платком и от испуга подымала брови все выше и выше, как только ее старик начинал толковать о предстоявших преобразованиях и о своих планах.
—
Люблю дьякона — умный. Храбрый. Жалко его. Третьего дня он
сына отвез в больницу и знает, что из больницы повезет его только на кладбище. А он его
любит, дьякон. Видел я
сына… Весьма пламенный юноша. Вероятно, таков был Сен-Жюст.
Иван Акимович Самгин
любил оригинальное; поэтому, когда жена родила второго
сына, Самгин, сидя у постели роженицы, стал убеждать ее...
Ей не совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание. Она боялась, что
сын ее сделается таким же немецким бюргером, из каких вышел отец. На всю немецкую нацию она смотрела как на толпу патентованных мещан, не
любила грубости, самостоятельности и кичливости, с какими немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права, как корова носит свои рога, не умея кстати их спрятать.
— Она даже говорит, что
любит меня, как
сына…
— Что ваша совесть говорит вам? — начала пилить Бережкова, — как вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что
любите меня и что я
люблю вас — как
сына! А разве добрые дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать…
Я их очень
люблю, но с тобой я почти как с родным — и не
сыном, а братом, и особенно
люблю, когда ты возражаешь; ты литературен, ты читал, ты умеешь восхищаться…
О, это не для меня, не для меня, а для несчастного старика, который один только
любил вас искренно, который успел к вам привязаться сердцем, как к своему
сыну, и тоскует о вас даже до сих пор!
Мы уже сказали, что у Гуляева была всего одна дочь Варвара, которую он
любил и не
любил в одно и то же время, потому что это была дочь, тогда как упрямому старику нужен был
сын.
Старшего
сына, Костю, Бахарев тоже очень
любил, но тот почти совсем не жил дома, а когда, по окончании университетского курса, он вернулся домой, между ними и произошли те «контры», о которых Лука сообщил Привалову.
Там молодой герой, обвешанный крестами за храбрость, разбойнически умерщвляет на большой дороге мать своего вождя и благодетеля и, подговаривая своих товарищей, уверяет, что „она
любит его как родного
сына, и потому последует всем его советам и не примет предосторожностей“.
А вот как: пусть
сын станет пред отцом своим и осмысленно спросит его самого: „Отец, скажи мне: для чего я должен
любить тебя?
Но так как мотивов этих за ним никто предварительно не приметил, а все видели, напротив, что он барином
любим, почтен бариновою доверенностью, то, конечно бы, его последнего и заподозрили, а заподозрили бы прежде всего такого, который бы имел эти мотивы, кто сам кричал, что имеет эти мотивы, кто их не скрывал, перед всеми обнаруживал, одним словом, заподозрили бы
сына убитого, Дмитрия Федоровича.
Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой
сын, Господи, и
люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть.
Сам Кирила Петрович, казалось,
любил ее более прочих, и черноглазый мальчик, шалун лет девяти, напоминающий полуденные черты m-lle Мими, воспитывался при нем и признан был его
сыном, несмотря на то, что множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирила Петровича, бегали перед его окнами и считались дворовыми.
Он приголубил молодого человека;
сын прасола был большой начетчик и
любил поговорить о книгах.
— Вы, — продолжала она, — и ваши друзья, вы идете верной дорогой к гибели. Погубите вы Вадю, себя и всех; я ведь и вас
люблю, как
сына.
Он гладит
сына по голове и вообще, кажется,
любит его.
— И как еще дорого! именно только это и дорого! — умиляется матушка. — Мне
сын из Петербурга пишет: «Начальство меня, маменька,
любит, а с этим я могу смело смотреть будущему в глаза!»
Детей у него было четверо и всё
сыновья — дядя
любил мудреные имена, и потому
сыновья назывались: Ревокат, Феогност, Селевк и Помпей — были тоже придавлены и испуганы, по крайней мере, в присутствии отца, у которого на лице, казалось, было написано: «А вот я тебя сейчас прокляну!» Когда я зазнал их, это были уже взрослые юноши, из которых двое посещали университет, а остальные кончали гимназию.
Александр Павлыч скромно жил в своем маленьком домике с мещанской девицей Аннушкой, которую страстно
любил и от которой имел
сына.
По странному капризу, она дала при рождении детям почти однозвучные имена. Первого, увидевшего свет, назвала Михаилом, второго — Мисаилом. А в уменьшительном кликала их: Мишанка и Мисанка. Старалась
любить обоих
сыновей одинаково, но, помимо ее воли, безотчетный материнский инстинкт все-таки более влек ее к Мишанке, нежели к Мисанке.
А так как «не
любить» на нашем семейном языке значило «обидеть», «обделить», то крутой старик, сообразно с этим толкованием, и поступил с старшим
сыном.
Увидел Корж мешки и — разнежился: «Сякой, такой Петрусь, немазаный! да я ли не
любил его? да не был ли у меня он как
сын родной?» — и понес хрыч небывальщину, так что того до слез разобрало.
Вернувшись домой, Галактион почувствовал себя чужим в стенах, которые сам строил. О себе и о жене он не беспокоился, а вот что будет с детишками? У него даже сердце защемило при мысли о детях. Он больше других
любил первую дочь Милочку, а старший
сын был баловнем матери и дедушки. Младшая Катя росла как-то сама по себе, и никто не обращал на нее внимания.
Старшему
сыну Серафимы было уже четыре года, его звали Сережей. За ним следовали еще две девочки-погодки, то есть родившиеся через год одна после другой. Старшую звали Милочкой, младшую Катей. Как Серафима ни
любила мужа, но трехлетняя, почти без перерыва, беременность возмутила и ее.
— Да во-первых, господин Бурдовский теперь, может быть, вполне убежден, что господин Павлищев
любил его из великодушия, а не как
сына.
—
Любил я его отца и прошу
сыновей, в воспоминание об нем, еще больше со мной сблизиться!
— Прощай! — сказал пастор, отдавая капралу
сына. — Будь честен и
люби мать.
Один молодой человек, развязный и красивый, в фуражке с приплюснутыми полями, лихо надетой набекрень, в шелковой рубашке, опоясанной шнурком с кисточками, тоже повел ее с собой в номера, спросил вина и закуску, долго врал Любке о том, что он побочный
сын графа н что он первый бильярдист во всем городе, что его
любят все девки и что он из Любки тоже сделает фартовую «маруху».
Я уже не дивился тому, что моего отца и меня все крестьяне так
любят; я убедился, что это непременно так быть должно: мой отец —
сын, а я — внук Степана Михайлыча.
Я понимал только одно, как мать
любила безумного
сына и как сумасшедший
сын почтительно повиновался матери.
Я раскаивался, что мало
любил мать; она — что мало ценила такого
сына и оскорбила его упреком…
Это были: старушка Мертваго и двое ее
сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое
сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно
любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
У ней было предчувствие, что она более не увидит своего
сына, и она, даже еще здоровая, постоянно об этом говорила; когда же сделалась больна, то уже не сомневалась в близкой смерти и сказала: «Не видать мне Алеши!» Впрочем, причина болезни была случайная и, кажется, от жирной и несвежей пищи, которую бабушка
любила.
Он скажет: „Что ж делать, мой друг, рано или поздно ты узнал бы это, — ты не мой
сын, но я усыновил тебя, и ежели ты будешь достоин моей любви, то я никогда не оставлю тебя“; и я скажу ему: „Папа, хотя я не имею права называть тебя этим именем, но я теперь произношу его в последний раз, я всегда
любил тебя и буду
любить, никогда не забуду, что ты мой благодетель, но не могу больше оставаться в твоем доме.
В настоящее время я как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят лет, он
любит меня,
сына нашего, — но когда услыхал о своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но как будто бы даже помолодел, расторопней и живей сделался — и собирается теперь, как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно, как будто бы он ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать — это его дело, его призвание, его сущность: он воин по натуре своей, воин органически.